Инженер Запорожец (это его настоящая фами­лия) отказался праздновать своё шестидесятиле­тие, отговорившись только одним словом: "несвое­временно". Как надо было понимать это слово в разгар "Ежовщины" не знаю, но я всё-таки зашёл к нему вечером на квартиру и мы выпили "по маленькой".

    В Ростове-на-Дону он был главным инженером большого строительства "Дома Советов", который занимал целый квартал в центре города. На этом ме­сте до 1926 г. стоял Новый собор. Его сломали и начали строить семиэтажное здание.

    Казалось, что всё шло хорошо, как вдруг в одну ненастную ночь Запорожец и ещё несколько инженеров строительства были арестованы агента­ми ГПУ, и обезглавленная стройка не знала как дальше быть. Рабочие ходили из угла в угол, со­крушенно шептались, а некоторые и открыто жалели "нашего старичка" и не верили ни в какие его пре­грешения. На постройке его любили все рабочие за его прямой и справедливый характер. Говорил он каким-то низким басом, хмуря свои густые с про­седью брови, но никогда никто не мог сказать о нём что-либо плохое или политически неприязнен­ное, хотя каждому было видно, что он далеко не был лоялен советской власти уже по одной его сар­кастической улыбке, когда при нём велись разгово­ры на подобные темы.

    В чём же могли его обвинить? Все работы, вы­полняемые им, были в образцовом порядке, отчёт­ность безукоризненная, работоспособность его бы­ла изумительная, а на политические темы он не разговаривал... Даже с заграницей, куда он ездил в командировку несколько раз, не вел переписки, и не участвовал в Белом движении по состоянию сво­его здоровья, а служил на железной дороге в отделе мостостроения и проектировал мосты, ни во что иное не вмешиваясь. Оправдывал он такое инертное отношение тем, что мол ничего переменить он не может, а нервы и здоровье истреплет. Он вообще был болезненный и всегда ходил немного сутулясь, слегка опустив голову. По его худощавой фигуре ему нельзя было дать его лет, и смуглый цвет кожи рук и лица совсем не отвечал всей его наружности.

    Мы иногда встречались с ним в городском Уп­равлении или в банках, а чаще всего в Технической библиотеке, где можно было достать даже загра­ничные каталоги, но на руки их не выдавали, а лишь только в читальный зал. Это больше всего инте­ресовало Запорожца, так как он идею той или иной строительной машины иногда претворял в жизнь кустарным способом у себя на строительстве.

    Однажды мы возвращались из этой библиоте­ки поздно вечером. Была тихая, тёплая, лунная ночь. Мы делились впечатлением о прочитанном и разговор невольно коснулся начавшейся "чистки" учреждений от нелояльных и неблагонадежных лиц. Это был террор, во главе которого был постав­лен садист Ежов. Я спросил, правда ли, что он хо­чет уйти со строительства в отставку по предель­ному возрасту и плохому здоровью.

    — Да, пора уже и отдохнуть от трудов правед­ных, — ответил он, — А вы откуда это знаете?

   —  Слухом земля полнится. Ваш коллега, инженep Кузьмин, говорил мне, что будто бы вы уже де­лились своим решением с высшим начальством.

     Мы прошли молча, несколько десятков шагов, после чего он сказал:

     —  Да, слухом земля полнится... Это верно. На­до только найти какого-либо преемника,  а так у меня всё уже готово, обдумано и от начальства по­лучено согласие. Через месяц-два уеду я на Кавказ и буду жить там... Вернее доживать свой век.

     Мы ещё  прошли некоторое  расстояние.

     —  Заходите ко мне через недельки две: я рас­продаю свои технические книги, может быть, что-нибудь вам будет интересно приобрести, а кроме того и ноты... Я когда-то хорошо играл на рояле, но уже и не помню когда...

     Это было для меня очень заманчивое предло­жение, но осуществить его не удалось: Запорожец был арестован. Вместе с ним были арестованы и инже­нер Кузьмин, инженер Нестеренко, инженер Болды­рев и, кажется, архитектор Кондратьев. Через 7-9 месяцев их выпустили и вот что мне они рассказали об этом нелепом их обвинении в... подготовке вос­стания для свержения советской власти. Первыми вышли на волю Кондратьев и Болдырев, через ме­сяц вышел Нестеренко, еще через месяц — Кузь­мин, а Запорожец прострадал более 9 месяцев!

     —  Это чудовищно! — говорил нам Кондратьев вскоре после освобождения: — Обвинять человека в том, что он не сделал, ещё можно, но тогда  надо доказать его вину, а не требовать от него самообе­ления. Когда я потребовал доказательств своего участия в каком-то, выдуманном ими, заговоре и сослался на всемирные законы всех стран, мне отве­тили как дурачку: — У нас не капиталистические законы, а пролетарские, социалистические. Это две больших разницы.

     —  Не две, а три — поправил я следователя, яв­но нерусского происхождения. И вот такие   лица, не имеющие не только никакого понятия о юрис­пруденции, но и вообще полуграмотные, ведут до­просы и решают судьбу человека... Впрочем, надо сказать, что такое же их начальство приказывает им любимыми методами добиться у подследственно­го признания и самооклеветания, чтобы потом рас­стрелять буквально ни за что! Если же такие горе следователи не будут находить вину, то тогда са­мого следователя превратят в арестованную жерт­ву и уже его начнут дубасить до бесчувствия, подо­зревая во вредительство, в контрреволюции, в ук­рывательстве врагов народа... Ах, да мало ли в чём можно обвинять любого человека тому, кто не несет ответственности за пытки   подозреваемого арестанта!?

     Запорожец же рассказал больше, когда я, уз­нав об его освобождении, пришёл к нему на чашку чая. Это был уже не тот человек и по виду и по ха­рактеру: он стал ещё худее, старее, сгорбленнее и часто задыхался от душившего его кашля. Он стал раздражаться по самому незначительному поводу. У него я застал ещё двух коллег по несчастью — Кузьмина и Нестерова. Все сидели за столом, пили, закусывали "камсой" с макаронами и обсуждали своё недавнее прошлое.

     —  Вы представляете, — говорил Нестеров, — когда   от меня никакими побоями следователи ни­чего не добились, а их сменилось целых пять, то после месяца одиночного заключения, вдруг вызы­вают меня к самому ППОГНУ — полномочному представителю   отдела  государственного полити­ческого управления. Вводят меня в громадный, роскошно убранный кабинет. За большим столом сидит этот самый ПэПэ. При моём появлении, он встанет из-за стола, делает несколько шагов навстре­чу, любезно предлагает сесть и кладёт передо мной пачку папирос.

     —  Мне очень прискорбно сообщить  вам, но по человечности я должен сказать вам одну вещь... Я знаю, что вы безумно любите свою жену и не дать  вам возможность увидеть её в последний раз я не могу... Не могу потому, что я прежде всего человек, а потом уже начальник... Вот сегодняшняя газета, читайте: ваша жена попала под трамвай   и умерла, не приходя в сознание.

Со мной стало дурно. На его звонок явился красноармеец, которому он приказал принести во­ды, а сам дал мне рюмку крепкого рома. Признаюсь Это было ужасно!

     —  Я даю вам возможность проститься с ней, под честное слово: вы вернётесь сюда обязательно через 5 часов. Подпишите только эту бумагу и ступайте.

     Он подсунул мне лист, на котором я всё же су­мел прочесть главное, что я признаю себя винов­ным во всех предъявленных мне обвинениях и от­пущен на 5 часов под честное слово по семейным обстоятельствам. Вы понимаете, что его "человеч­ность" спекулировала моим несчастьем?...

     Я отрицательно покачал головой и наотрез, категорически отказался подписывать то, в чём я абсолютно не виновен.

     —  А!... Так ты (здесь шло нецензурное руга­тельство) отказываешься подписать?!  Так    сиди же здесь вечность!... Я тебя живым отсюда не выпущу!                                                  

     —  И опять ругань. На наше счастье его очень скоро перевели куда-то и всех нас постепенно вы­пустили. А моя жена, как вам известно, ни в какое несчастье не попадала и ничего не знала  о такой проделке. Просто была для этого отпечатана спе­циальная  газета  с лживым  сообщением в отделе происшествий о том, что гражданка Нестерова, проживающая там-то, и так далее, всё то, что он сказал мне. Если бы я подписал тогда тот лист соз­нания, то сейчас бы не сидел с вами...

     —  Такие фокусы проделывались и раньше, как мне говорили.

     Со мной же дело было сложное, — сказал Запорожец.

     — На жизнь у меня была потеряна вся надежда уже с момента моего ареста здесь,   дома, потому что я бывал за границей по делам службы и, ко­нечно, имею там знакомых, но от переписки отка­зался после прихода сюда большевиков. И поэто­му уже считал себя расстрелянным. Смерти я никак и никогда не боялся и спокойно, даже с насмешкой, наблюдал за течением событий. Первое, что меня рассмешило, был вопрос следователя:

     —  Ну, расскажите, как вы собирались делать восстание против советской власти?

Мои широко раскрытые глаза его взбесили: — Что ты глаза таращишь?! Знаем всё!.. Рассказывай с начала.

     В первый момент мне хотелось разубедить его в несуразности таких подозрений, но на глупые во­просы решил давать такие же ответы, мол, все рав­но, как не веди себя, как не кажись резонным и не­виновным и как не доказывай им даже простую техническую невозможность восстания, ничего не поможет. Коль валять дурака, так уж с обеих сто­рон!

Что ж ты молчишь, стервятник?! Говори, как ты на белом коне делал смотр своей банде под Батайском.

     Я рассмеялся.

     —  Да, да... Делал смотр... Только не на коне, а то был белый слон, а в банде сами же   вы были... Помните? Вы стояли на правом флаге с националь­ным флагом в руках...

Теперь уже у него глаза на лоб полезли: никак он не ожидал подобного оборота допроса.

     — Ты что?.. С ума сошел! — испугался следова­тель, маленький плюгавенький выскочка, лет 25-ти, с характерным восточным носом.

     —  Зачем мне сходить с ума? Пишите то, что я вам говорю, а там начальство разберет,  кому ку­да.

     Конечно, он не стал писать протокола допроса, признал меня за ненормального и сразу же вызвал конвоиров и отправил обратно в подвал. Вторично допрос вёл уже другой следователь, примерно та­кого же возраста, но уже с латышским акцентом. Когда я ему стал говорить то же, что и предыдущему следователю, то он пытался меня бить, а о ругани и говорить не стоит.

     —  Я из тебя душу вышибу! — кричал он.

     —  За что же? Ты у меня спрашиваешь, я тебе отвечаю. Рассказываю всё то, что было...

     — Врешь! — орет он благим матом. — Запорю!

     — Ты пиши то, что я тебе говорю. Это мои по­казания. Другого протокола я не подпишу, а что я восстание готовил, то только вместе с вами. Соз­наюсь. Виноват и я и вы все...

     Ни в этот день, ни через месяц латыш не смог написать протокола дознания. Я сидел всё, еще на положении "предварительного" заключенного и меня не вызывали опять три месяца. Наконец, вызва­ли. На этот раз следователь был из рабочих, ка­жется, малоросс, лет сорока с гаком. Он уже был предупрежден о моем методе ответов и поэтому не стал задавать несуразных вопросов, а сказал прямо:

     —   Вас  обвиняют  в  подготовке  восстания.  У меня есть несколько  показаний  свидетелей,  кото­рые тоже арестованы и находятся здесь. Если хо­тите, я могу устроить вам очную ставку, и тогда вы не будете отрицать своей вины. Хотите?

     —  Конечно, я изъявил полное согласие и же­лание.

     По телефону он вызвал одного арестованного, которого привели через пять минут. Это был пред­седатель Постройкома (Построечного комитета) у меня на постройке. Говорили, что он был комму­нист, но с троцкистским уклоном.

     —  Где вы видели меня на белом коне? — спро­сил я его.

     —  Под Батайском, километров восемь от го­рода, — не моргнув глазом ответил Предпостройкома. Это на юг от Ростова.

     —  Сколько же у меня было войска?

     —   Тысяча, тысяча сто человек.

     —   Поклянитесь, что вы говорите правду,  — требую я.

     Так же, не запнувшись ни на секунду, он про­изнес какую-то клятву, чуть ли не бородой Карла Маркса. Тогда я попросил представить мне друго­го свидетеля. Привели другого. Другой был совер­шенно неизвестный мне "товарищ", плохо одетый и, как видно, недавно избитый. На мой вопрос о коне, он ответил, что коня не было и что я делал смотр пешком.

     —  Где же я делал этот смотр?

     —  За Балабановской рощей, по дороге к Ар­мянскому монастырю.

     Это уже было на север от Ростова.

     —  Сколько же у меня было войск? — продол­жал я вопросы.

     —  О!.. По моему...

     Он медлил с ответом, вопросительно глядя на следователя. Тот нервно шевелил пальцами сжа­тыми в кулак.

     —  Десять тысяч! — выпалил свидетель

     —  Достаточно, — прервал наш  разговор сле­дователь. — Третьего я вам представлю завтра.

     Я категорически возразил, потому что третий будет отвечать на мои вопросы, уже зная ответы предыдущих. Он улыбнулся, ничего не сказав, но через две недели, опять допрашивая меня, более мягко предложил даже папиросы и стакан чаю.

     —   Вы,  вот, не доверяете нам, но какой нам смысл обвинять невиновных? Мы только допыты­ваемся правды, которую напрасно пытаются спря­тать контрреволюционеры... Скажите честно, как до­бропорядочный  гражданин Советского  Союза, за что вы ненавидите советскую власть?   

     — За то, что она проливает реки невинной крови, за то, что она убивает, томит по тюрьмам и каторгам, морит голодом и холодом по концентрационным лагерям,..  И.за что? За то, что я верю в Бога или за то, что я не понимаю идею коммуни­зма?.. И за это убивать?!.. Никто не может никаки­ми силами заставить монархиста стать коммуни­стом, и коммуниста стать монархистом, если они фанатически верят в своего "бога". Даже расстре­ляв монархиста, он всё-таки уйдет в могилу монар­хистом, а не коммунистом!..

    — Да... Но.... Мы вас подозреваем в контррево­люции.

    — Это уже ваше дело. — И не хотим, чтобы вы нам мешали...

    — Это мое дело.                  

    — Потому, что мы строим социализм и ком­мунизм.

     —  Это— ваше дело.

     —  И мы хотим, чтобы вы нам помогали в этом строительстве.

     —Ну, это— мое дело... Так как дни мои со­чтены, то ваш расчет на мою помощь ошибочен. А, кроме того, я уже полный инвалид и ни на какую работу не способен. Расстреливайте меня скорее, и вам возни будет меньше и мне будет спокойнее.

     Он невольно рассмеялся, очевидно, я дейст­вительно был незаурядным и безумным храбрецом.

     —  Расстрелять вас мы всегда успеем .но. по­чему вы не верите в коммунизм? Разве вы не хо­тите идеальной жизни  на земле?

     —  А вы верите? — спросил я.

     —  Конечно! И непоколебимо.

     —  Почему же тогда вы, сами,  глубоко верую­щие, преследуете верящих в Истинного Бога? Я не вижу разницы между вашей верой и моей верой. Почему вы никогда не зададите сами себе вопрос:  А вдруг я ошибаюсь!..        

     —  Мы не ошибаемся, как вы, в своей вере.

     — Да, но нигде в мире вас не преследуют за вашу веру в коммунизм, а вы нас преследуете за нашу веру, пусть даже ошибочную по вашему мне­нию. Но одно, без всякого сомнения, что на том свете с вас, — ой, как! — взыщется за все ваши издевательства, насилия, кровь и слезы невинных жертв!

     — Ха-ха-ха!.. Ада нет!              

     — А вдруг есть?              

     И он замолчал. Молчал и я. Так мы, молча и расстались, а через полтора месяца меня выпусти­ли.

     Запорожец не успел уехать из Ростова: он сильно заболел и через небольшой   промежуток времени умер.   

                                      .                

                                                                                                        Вл. Дордополо