ВСТРЕЧА
Император Александр Первый возвращался в Санкт-Петербург после своей последней поездки за границу. Он только что проехал Минск, в котором провел ночь и решил воспользоваться хорошей погодой, чтобы посмотреть еще раз на те места, где недавно происходили бои с французами. На душе было и грустно и печально, но в то же время твердая уверенность в новое, лучшее будущее заглушала до некоторой степени его грусть.
Под топот лихой тройки он вспомнил речи и разговоры в Париже и на Венском Конгрессе, вспомнил, как за его спиной Австрия, Франция и Англия создали тайный союз против России, и не успел еще ветер разнести пороховой дым с полей сражений, как уже опять назревали враждебные коалиции, интриги, предательства.
- Как, всё-таки, люди портятся! Вначале они дружны и бесхитростно служат общему делу, потом начинают привирать, потом врать, а там смотришь, и к заговорам примкнули... Не улучшаются, а ухудшаются, становятся несправедливей, злей, - думал он.
- Мне надо просто забыть обо всем мире, как будто его нет. Только в одной России я буду делать то доброе, что мне повелевает Бог. Надо, наконец, дать возможность людям в России жить вольготней, надо щедрее прощать им их ошибки. Дать крепостным свободу,
Он начал думать об этом еще в самом начале войны, но события не давали возможности сосредоточиться. Он окинул взглядом окрестности; - Какие здесь просторы, какие люди, до самозабвения любящие Бога, Родину, ближнего! Какие чистые, искренние души я увидел во время войны. Для них стоит и надо жить так же жертвенно, и с такой же братской любовью к ним.
Он легко и глубоко вздохнул, сбросил с плеч шинель и привстал в коляске, чтобы лучше осмотреть местность.
Кругом расстилались поля, а вдали были видны деревья лесных пространств. На гладкой, свежеукатанной дороге было пусто, лишь изредка встречались пешеходы, сразу узнававшие царский кортеж, в сопровождении эскадрона гусар. Они останавливались и низко кланялись. Свитские коляски ехали в отдалении и сегодня Александр ехал один: ему так хотелось побыть самому со своими сокровенными думами, которых он не мог, да и не хотел никому говорить. В нем таилась горькая обида, нанесенная ему на Венском Конгрессе и при создании им «Священного Союза» теми корыстолюбивыми и недобросовестными вчерашними союзниками, которых он с таким трудом и с такими громадными жертвами вырвал из рук «трехнедельного удальца».
С каждой минутой, при виде красот природы, в нем росла сила и энергия, а вместе с ними и желание делать что-то большое, хорошее, необходимое для человечества, чтобы всемерно облегчить тяжелую борьбу за существование. Потребность делать добро вырастала рядом с религиозным чувством и этим еще больше наполняло душу каким-то светлым, божественным светом.
Ему казалось, что за предшествующие пятнадцать лет царствования он сделал мало. Его благие планы при вступлении на престол, «Негласный Комитет», «Непременный Совет», новые университеты в Харькове, Казани,- создание Комитета по улучшению быта крестьян и предполагаемое освобождение их уже в этом году, всего этого ему было мало. Очень мало! Народ, отстоявший свою родину от посягательств «непобедимого» завоевателя почти всей Европы, был вполне достоин соответствующей награды. Вопрос только в том, как ее дать? Не получится ли, вместо свободы, произвол, а, вместо добра, - зло?
Лошади замедлили свой бег, поднимаясь на возвышенность. Ветер стал тише и теплее. Далеко на горизонте показалась черная точка - человек. Подъезжая ближе, царь увидел сидевшего у дороги мужчину лет сорока, с русыми волосами и маленькой бородкой. Он перевязывал свою больную ноту, но, увидев приближающуюся коляску, встал, снял шапку и ждал, когда тройка поравняется с ним. Не доезжая до него саженей восемьдесят, царь вышел из коляски и пошел пешком.
Какая чудная погода! Такая редко бывает в это время в Петербурге.
Подойдя к путнику, царь остановился; лицо незнакомца было настолько светлым, что Государь почувствовал к нему доверие и уважение.
- Откуда идешь, братец? - спросил он в ответ на его поклон.
- Из Франции, ваше императорское величество, - молодецки ответил тот.
- Наверное был ранен и ушел в чистую?
- Так точно: под Аустерлицем два польца отбило (он показал кисть правой руки, на которой не было большого и указательного пальцев), а в ногу попали под Лейпцигом.
- Как же ты без польцев-то сражался? Стрелять же ведь трудно.
- Что и говорить! Я больше всего штыком. Александр Васильевич, - Царство ему небесное, - говорил: «пуля дура, а штык молодец». Это завсегда так.
Александр молчал: он вспомнил Суворова, когда тот приезжал во дворец по вызову Павла Петровича - его отца, для предстоящей войны в Италии. Это был худой старик с большим седым чубом над лбом. Кто бы мог подумать, что этот вертлявый и невзрачный по виду, щуплый и даже тщедушный человек никем никогда не мог быть побежден ни в открытом бою, ни обманом. В чем был секрет его побед? И так ли трудно научиться громить врага, прочтя его «науку побеждат»? Тогда он не мог поговорить с ним об этом искусстве и, возможно, что это очень трудное дело, как он узнал позже, удержало его от командования русской армией в дни нашествия Наполеона. Теперь он встретил живого свидетеля триумфальных походов Суворова и захотел расспросить о нем подробнее. Он не прерывал словоохотливого рассказчика, а только подзадаривал вопросами. Служилый с жаром говорил о переходе через Альпы:
- Этот Чертов мост был, как вам сказать,... Вот отселева, ну, скажем, вот до той кочки. Небольшой с виду, но тонкий: всего три дуба сперва перебросили через пропасть-то и по ним шли. Каменный-то, что был, они, черти, взорвали. Ясно, что много людей до конца не доходило, а в пропасть падали. А французы из-за кустов с той стороны еще многих подстрелили, но уж потом мы их, с.с., здорово проучили. Жаль, что нас-то самих мало было, всего полка три, может, а то всё раненые да больные... Один французишко так досадил, что меня прямо в жар бросило: каждого второго нашего солдата с моста сбивал выстрелом. Тут я не стерпел, оттолкнул очередного и полез по мосту. Долез до середины, глянул вниз - в глазах потемнело - дна не видно... Чувствую, что сорвусь... Назад вернуться не могу, да и вперед не могу. Ноги по бревнам сползают, склизко, вот-вот сорвусь. Но зажмурил глаза и пополз вперед, дополз до конца, стал на ноги, а они трусятся, руки трусятся. Бросился со злостью на проклятого, ан, глядь, ружья-то у меня нет! На мосту уронил. Но мешкать было некогда: бегу к французу с голыми руками, думаю: я и так его задушу! А он в это время свое ружье заряжал, на меня не смотрел. Подбежал это я к нему, схватил его ружье, рванул, вырвал, и его же прикладом - по башке... Так он там и жизнь кончил.
- Молодец, орел! - не удержался государь от похвалы.
- Рад стараться, Александр Васильевич! Простите! Виноват, ваше императорское величество! - сконфузился герой в азарте.
- Ничего, ничего, дорогой! Можешь и меня называть по имени и отчеству: таким, как ты, всё можно. Откуда же ты родом?
- Из деревни Охватка, Торопецкого уезда, Псковской губернии.
- Это тебе со мной почти по пути. Ну, а Суворов-то, чем тебя за такой подвиг наградил? Георгиевский крест дал?
- Никак нет: он сказал, что ежели всех героев награждать, то орденов не хватит: у него не героев в армии не было. Хороший он был командир, справедливый: другие лучше меня воевали и то не всем Егория давал, а только за чудо — личную инициативу, находчивость и глазомер. У него Егория получить было трудно.
- Ты, значит, и в Италии воевал?
- Так точно. Всю кампанию. А как только Александр Васильевич соизволил со мной Чертов перейти, вскорости всех нас домой отправил и сам в Россию уехал.
Государь улыбнулся:
- Значит, не ты с ним Альпы переходил, а он с тобой?
- Так точно. Он сам сказал: «Без вас я никогда не перешел бы эти громадины, а с вами можно и за море! Вы - русские чудо-богатыри! Хороший он был генерал: завсегда правильную правду говорил.
Александр Павлович оглянулся на свою коляску, которая остановилась, не доехав до не него несколько десятков саженей. Еще дальше остановился весь кортеж. Чтобы не задерживать свиту, царь, вместе со служивым, пошел по дороге, но, увидя, что тот прихрамывает, подозвал коляску, сел вместе с ним в нее и поехал дальше легкой рысцой.
- Я тебя довезу, куда тебе надо, - сказал он солдату, - какого же ты полка?
- Младший унтер-офицер сто тридцать четвертого Феодосийского пехотного полка, четвертой роты, Иван Поддубный, ваше императорское величество, - отрапортовал он.
- О, у меня один адъютант этого же полка. Может быть, ты его и знаешь: подполковник Иван Федорович Вербов. Знавал такого?
- Поручика Вербова знаю, а не подполковника.
Государь высоко взмахнул рукой и через минуту к ним прискакал верховой.
- Позови-ка, братец, моего адъютанта, подполковника Вербова, - приказал Александр, и еще через две-три минуты к ним подкатила другая коляска, из которой вышел адъютант. Государь предложил ему сесть рядом.
Вы не помните, наверное, этого унтер-офицера Поддубного? Он сто тридцать четвертого Феодосийского полка, где служили и вы, - сказал он.
- Что-то личность знакомая, - ответил адъютант, присматриваясь к унтер-офицеру. - В кампании 1805 года не участвовал ли ты в боях с французами? - спросил он его.
- Так точно, ваше высокоблагородие, - ответил тот, быстро поднявшись с сиденья, но Государь рукой посадил его опять, сказав, что в карете вскакивать не удобно и он может разговаривать сидя. Коляска покатила дальше.
- Je me souviens qu'une partie de ce regiment a ete capturee, - сказал подполковник. Александр вопросительно посмотрев на него, как будто не понял: что же, именно, этим хотел сказать ему адъютант».
- J'ai etais aussi capture, monsieur le colonel, - почти без акцента сказал Иван Поддубный.
Не трудно представить, как были удивлены император и подполковник, полагавшие, что русский мужичек не поймет французского языка.
- Это здорово!, - воскликнул царь, - ты, оказывается, и по-французски говорить умеешь?
- Так точно, ваше императорское величество! Там даже извозчики говорят по-французски, так что за все годы я русского языка и не слыхал.
- Сколько же лет ты был во Франции? Вообще расскажи, как и где ты там жил и как попал на Лейпцигское сражение?
Рассказ русского непобедимого орла Суворовской школы был прост и понятен, но чтобы понять его, надо не только родиться в России, но и быть истинно русским, всё равно, как не тот, действительно православный человек, кто ходит в церковь, а тот, кто, кроме церкви, - подлинный христианин: прощает обиды, любит ближнего, помогает бедным и больным, утешает слезы несчастных, т.е. выполняет на деле все заветы Христа.
* *
*
Чистое, яркое октябрьское солнце поднималось из-за горизонта, когда первая атака полка была отбита. С подошедшими резервами, Феодосийцы опять двинулись на французов. На небольшом скате возвышенности позиции врага были трудно доступны, а слева, внизу, было большое озеро, уже покрытое толстым льдом, по которому можно было бы атаковать во фланг. С возвышенности Ивану были хорошо видны союзные войска, готовившиеся к бою и это вселяло уверенность в победу, даже если и вторая атака его полка будет отбита. Еще дальше у дороги на Аустерлиц вели бой австрийские войска, но яростные атаки французов опять теснили их за озеро. Иван шел в атаку в первой шеренге бодрым, ускоренным шагом с ружьем наперевес. Тысячи неприятельских пуль уже пронеслись мимо, иногда вырывая из рядов его товарищей, но полк всё шел, не ускоряя шага. На вороном коне проскакал невдалеке их полковник, указывая обнаженной саблей цель и направление атаки. Французы были совсем близко. Когда, оглянувшись на несколько секунд назад, Иван увидел, как русские и австрийские войска начали общее наступление на главные силы неприятеля во фланг через замерзшее озеро. В этот момент Феодосийцы уже достигли вражеских позиций и ударили в штыки. Французы не выдержали и бежали вверх по склонам холма к своей второй линии обороны. Тут они уже представляли хорошую цель и легко расстреливались, как зайцы в чистом поле.
Преследуя бежавших французов, полк на их плечах ворвался во вторую флешь, более укрепленную, чем первая. Иван, совсем не думая об опасности, ураганом налетел на первого попавшегося ему на глаза француза и пронзил штыком, почти не встречая сопротивления. Сердце стучало так сильно, что он сам слышал его удары. Ошеломленные быстротой и неожиданностью, французы начали опять отходить за вершину возвышенности, достигнув которую, Иван вдруг увидел на другом конце, в полуверсте, Наполеона. Он сидел на белом коне неподвижно, как статуя. Позади его, на некотором расстоянии, стояла группа всадников, очевидно - свита. Еще дальше, за свитой, были выстроены гренадеры, уланы и кирасиры, в любую минуту готовые ринуться в бой. Наполеон смотрел на перешедшие в наступление главные силы союзников, нисколько не заботясь о приближении Феодосийцев. Потом он мельком взглянул на них и, обернувшись к коннице, махнул высоко рукой. Несколько эскадронов стремглав помчались в контратаку на русских.
Иван оглянулся, чтобы хоть бегло определить количество своих сил, но за ним уже никаких подкреплений не было. Раздалась команда: «В карэ!» и остатки бойцов быстро ощетинились штыками, и как раз вовремя: конница была уже в 70 шагах... Грянул залп. Через упавших подстреленных лошадей падали задние, многие остановились, создав на некоторое время затяжку атаки. Второй залп окончательно отбил атаку, вслед за которой приказано было отступать. Карэ медленно двинулось назад. Отбитая конница быстро перестроилась и опять помчалась на отступавший полк. В это же мгновение где-то, совсем близко, сухо загрохотала артиллерия. Иван посмотрел назад и замер: на союзные войска, идущие через озеро по льду, посыпались ливнем пушечные ядра. Лед начал лопаться. Что произошло дальше, он не помнит: что-то звякнуло и швырнуло его в сторону. Ружье само выпало из рук Ивана; вихрем неслись сотни лошадей...
Когда он очнулся, голова его была забинтована и сильно болела; правая кисть руки тоже была, забинтована и кровь окрасила ее повязку. Он лежал на носилках под открытым небом среди раненых французов. Многие стонали, но стрельбы уже не было слышно. Была ночь. Он хотел повернуться на другой бок, но едва двинулся, невольно вскрикнул от острой боли в руке от пальцев до плеча. Как после оказалось, у него были сабельным ударом отрублены два пальца и, очевидно, копытом сильно ушиблена голова. Через несколько недель его перевезли во Францию, в город Дижон, где он и пробыл до середины октября 1812 года.
В это время в Париже была попытка к свержению Наполеона и кое-какие подготовительные работы для этого велись и в Дижоне, возле Швейцарской границы. Везде царило какое-то замешательство. Иван воспользовался этим, а главное - брожением в населении, вследствие поражения Наполеона под Тарутиным и Малоярославцем и отступления его в критической обстановке. Иван бежал ночью и уже в первых числах ноября, большей частью с помощью попутных французских обозов, добрался до Луцка, где встретил корпус Чичагова. В строй его не приняли: калека. Определили в обоз, но как только завязывался бой, он убегал из обоза, подхватывал у убитого или раненого ружье и шел «добивать зверя». Так он называл Наполеона за то, что тот бесцельно и беспричинно затевал войны.
13-го ноября Иван вдруг исчез. Накануне разнесся слух, что остатки Великой армии бегут к городу Борисову и что тут-то можно будет очень легко поймать «зверя». Иван решил сделать это сам лично, так как он хорошо говорил по-французски, выучившись во Франции за 7 долгих лет плена. Он мог пробраться в самую гущу врагов, благо, что состав их был весьма разноплеменный, а тем более, потому, что вследствие отсутствия у них теплой одежды, они кутались во что попало, не исключая одеял, салопов купчих и даже монашеских ряс. Такой вид Великой армии невольно вызывал смех, как будто нарочно Провидение показывало всё ничтожество лжевеликого. Даже французы смеялись сами над собой. Всё это, как нельзя лучше, помогало Ивану смешаться с толпой разрозненных неприятельских отрядов и, миновав город Борисов, дойти почти до деревни Студенки. Он почему-то думал, что Наполеон поднимется к северу вверх по реке Березине, где лед был крепче и река мельче, но, каково было его удивление, когда совершенно неожиданно, он стал свидетелем очень спешной постройки французами переправы чуть южнее Студенки.
На заре, 15 ноября, Иван, на своей ледащей лошаденке, брошенной кем-то на произвол судьбы, направлялся в деревню Студенку по правому берегу Березины. Уже издали он заметил работу саперов, наводивших мост. На левом берегу, на фоне снега, чернели последние силы Наполеона. Они медленно двигались к переправе, едва передвигая усталые ноги. Это совсем не было похоже на отступление войск, так как не было ни строя, ни порядка, а шли, кто как мог, абы как. Просто, это была большая толпа народа, растянувшаяся на несколько верст, в которой некоторые ехали верхом, а вдали виднелись обозы. Однообразие нарушал только один большой возок, вокруг которого шла гвардия чеканным шагом.
Иван сразу догадался, что в ней ехал сам «зверь». Подъехать к мосту с западной стороны не представляло больших трудностей, потому что по полю сновали по всем направлениям разведчики и Иван ни у кого не вызвал подозрения, укутавшись тоже во что-то вроде салопа. Чем ближе французские войска подходили к переправе, тем хаотичнее становилась их толпа. На мост ринулись бегом, у кого еще хватало сил бежать, чтобы спасти свою жизнь. Никто из них не верил уже в чудо, и переход через Березину считался единственным средством уцелеть. Слабые тащились едва-едва. Ни у кого уже не было награбленных вещей: всё было брошено, как ненужное. Только бы добраться до границы и потом уйти домой - думал каждый. Проклятия на всех дванадесяти языках слышались со всех сторон, чертыхались все и на все лады, не исключая и гвардии, но она одна, единственная, всё еще сохранила хоть какой-то вид войска.
Когда Наполеон подъехал к мосту, то потребовалось много усилий, чтобы сквозь сплошную человеческую массу протолкнуть его возок. Он, видимо, торопился и это еще больше волновало толпу, которая начала двигаться уже прямо по льду. Иван с минуты на минуту ждал налета конницы Чичагова, ибо медлить было нельзя.
Наполеон был уже на правом берегу и Иван понимал, что если его сейчас не пристрелить, то такого случая больше не представится.
Отъехав немного от реки, Наполеон остановился, вышел из кареты и стал смотреть на переправу, скрестивши руки на груди. Казалось, что еще два-три часа и все войска переправятся. Может быть, так думал и Наполеон, но почти в то же мгновение вся черная масса людей на левом берегу ахнула, зашумела и бросилась к реке. Невдалеке с юга, из-за пригорка ураганом летела русская конница, а с севера показались и казачьи лавы. Наполеон, не отрывая глаз от стремительно приближавшихся русских, медленно, молча подходил к возку, а гвардия, отдохнув чуточку на снегу, начала было строиться вокруг, но вдруг остановилась: страшный треск ломающегося моста и льда, душу раздирающие крики тысяч погибающих людей потрясли воздух, как залп из десятка батарей. Остановилась от страха и кобылка Ивана. Она даже покачнулась и чуть-чуть не упала.
Наполеон видел, как его войска давили друг друга; как артиллерия, вместо того, чтобы отражать атаку, вмиг обезлюдела и стала добычей русских. Из этих же пушек через несколько минут был открыт беглый огонь по остаткам остатков...
- Voila! Это тебе, дорогой, даже лучше, чем Аустерлиц! - громко выкрикнул Иван, привстав на стременах, но Наполеона уже не было: он галопом укатил в Париж. Иван не доковылял до него всего лишь около 30 саженей.
* *
*
- Да-а... От великого до смешного один шаг! - сказал Александр Павлович, - мы, кажется, отдали ему все долги.
- И с процентами, ваше величество, - добавил подполковник.
Некоторое время они ехали молча. Александр ясно представил себе этого Ивана, укутанного в салоп, с двумя пистолетами за поясом, на полудохлой лошадке, спешащего за покорителем всей Европы, чтобы пристрелить его как гадкого утенка. Картина, действительно, была карикатурная, несмотря на весь трагизм, и он едва заметно улыбнулся.
- Но ты мне еще не рассказал о своем житьё-бытьё в Дижоне. Как тогда там жилось людям? - спросил он Ивана.
- Как вам сказать, ваше императорское величество ? Жил я не в самом Дижоне, а поблизости, в деревне, у пейзана, крестьянина, значит, а по имени он был Жан Ле-Дантю. Жена была у него молодая, ласковая такая, хорошая, а сам он был без ноги: в Египетском походе потерял. И жилось мне там сытно и весело, и не так уж меня работой донимали. А вот суды у них еще рабские: подрался я раз по глупости, а меня в суд. Судья меня и выслушивать не стал, а прямо говорит:
Плати штраф - один франк. А я ему говорю: - Он первый меня ударил, потому что... А судья стукнул по столу молотком и опять свое: - два франка штрафа или неделя тюрьмы! - Я ему говорю: - Вы выслушайте меня, а потом штрафуйте. - Он опять молотком стукнул: - Четыре франка штраф или две недели тюрьмы. - Это, - говорю я, - не дело: вы должны меня Выслушать... - Он опять, как идиот, молотком стучит и еще пуще кричит: - Восемь франков штрафа или три недели тюрьмы.
Тут я плюнул, достал восемь франков, уплатил и меня выпустили. Что мне было пытаться рассуждать с сумасшедшим человеком, так как здоровый судья никогда не позволил бы себе такое безобразие и произвол, а у них это считается законом. У них оружие и поэтому они могут заставить хоть всё отдать, а у меня нет. По-моему это - издевательство и насилие, и полное беззаконие. Никакой культуры и никакой цивилизации. Тюрьма у них никакого позора не представляет, а скорее наоборот: кто хоть раз посидел в тюрьме - герой, все его уважают, а кто не сидел еще, тот, по всей вероятности, соглядатай Фушэ. И в тюрьму было попасть легче легкого: налога не уплатил - тюрьма; с женой в кухне повздорил - тюрьма; не похвалил «зверя» за убийства герцога Эгейского - тюрьма; с горя или радости напился и на улице мирно прикурнул - тюрьма... Вот и разберись во всем этом... Да, что же это за жизнь?!.. И дома покоя нет: домовой-дьявол крутит!
- А ты в него веришь? — спросил Александр.
- Как же не верить?...
- А налоги, да сборы-поборы разные? С каждым годом всё повышались и повышались, а где конец их повышения - только Богу известно, так как никаких писаных или просто совестливых законов поэтому нетути. Когда я приехал в Дижон, было 10 процентов, потом стало 12 процентов, потом 15, затем 17, 20, 22, а в 1812 году, когда я домой ушел, 25 наложили! Если бы «зверь» еще год-два поцарствовал, то все сто процентов вырвали бы в пользу дырявых карманов государственных чиновников. Воруют же все, кому не лень: отпускает, например, правительство принцу Евгению, скажем, десять миллионов франков официально, и расписаться он должен за десять, а на руки ему дают только девять миллионов, и выходит, что у доброго десятка два чиновников, через которых пройдут эти деньги, останется в карманах целый миллион. А они еще с кем делятся. Все там люди так говорили, как один. А заикнуться не смей о таких расходах на ненужные и даже вредные цели. Распоряжаться-то чужими деньгами правительству очень легко: не из своего же кармана! А себе они специальный закон издали, что с них никаких налогов брать нельзя: они-де «Гранд персон»... И всё это после «великой революции! Старики говорят, что после этой самой революции еще хуже стало, потому что все министры и депутаты думают, что «за свободу надо платить». А что она? Товар, что ли, что ею спекулировать можно? Voyons!
- Какая гнусность! Какой цинизм! - прошептал Александр.
- Там их лозунг «свобода, равенство и братство» написан везде, где надо и не надо: на всех монетах, на правительственных зданиях и на тюрьмах тоже, - продолжал Иван. - Чуть ли не в общественных уборных. А на деле ничего этого нет: ни свободы, ни равенства, ни братства, а есть произвол, беззаконие и разврат. Вот что! А почему? Да потому, что их свобода есть ничто иное, как произвол: дай свободу - будет произвол, допусти произвол - настанет свобода. Точно так же и с равенством и братством. Одно слово - идиотская жизнь...
А промеж прочего, Наполеона любили. За что? Да за то, что он из Франции великую державу сделал. Французы-то все, как один, до чертиков самолюбивы, тот же пейзан, крестьянин то есть, всем говорит, что самый гениальный народ - французы, самый ученый - французы, самый умный - французы, самый культурный - французы! А у
* Герцога Энгиенского
нас, в России, этому верили: звали их да немцев в учителя да в командиры полков. Что не генерал, то фон-дер-Вурст, что не...
Государь крепко сжал губы, прищурил левый глаз, а правым посмотрел куда-то в сторону. В глазах подполковника блеснула огненная злость. Всё это Иван заметил.
- Простите, ваше императорское величество, если что я не так сказал!
- Нет, ты сказал именно «так»... Ты прав: у нас как я теперь убедился, вполне достаточно своих генералов. Говори мне всё, что у тебя в голове и в сердце. Мне нужна правда из гущи моего народа. Чистая, простая правда, которую мне едва ли кто скажет из приближенных.
В глазах подполковника, как «вдали за рекою потух огонек»: они стали умиленными и на устах проскользнула деланная улыбка.
- Я хочу видеть и знать всю жизнь тех, о ком я должен заботиться, - продолжал Александр. - Я такой же человек перед Богом, как и все: я телом болею теми же болезнями, что и простые люди, жить я тоже не буду дольше, чем мне положено, а душой я страдаю даже больше многих, так как больше понимаю тот долг, который возложил на меня Всевышний. Поэтому я должен делать благо, и в первую очередь... Какое?....
- Крестьянам дать волю, ваше императорское величество. Не свободу, а волю! - отчеканил вдруг Иван.
- Да, верно! Я об этом уже думал, но была война. Уже для этого одного стоит жить!
Он повернул голову в сторону и стал смотреть в даль, о чем-то сосредоточенно думая.
- Ваше величество, разрешите напомнить вам, по вашему приказанию: время обеда уже наступило, - вмешался адъютант.
- Да? Так скоро прошло время. Ну, давайте обедать. Где же остановка? В этой деревне?
- Они подъезжали к небольшому селу.
Карета въехала в улицу, на которой суетились военные и крестьяне - жители села. Через несколько минут она остановилась; государь вошел в приготовленную для него избу, а Ивана адъютант повел в расположение конвоя. Там уже раздавали обед и Ивана радушно встретили, уступив даже очередь у котла и снабдив всем полагающимся солдату сервизом: ложкой, котелком, манеркой и пр. Отдыхал он после обеда тоже с конвоем на отведенном ему месте, на соломе возле гумна. Там он и поспал вдоволь, после не в меру сытного обеда. В дальнейший путь тронулись около трех часов дня. Иван ехал уже с конвоем при кухне, где он напросился чистить картошку. А то, гляди, руки совсем перестанут работать - разучатся, да и сам со скуки с ума сойдешь, - как говорил он.
К десяти часам вечера путешественники прибыли на ночлег в город Великие Луки. Свита и конвой, наскоро поужинав, уснули, а Александр до часу ночи разбирал полученные в этот день донесения. Уже, ложась спать, он вспомнил об Иване и сказал дежурному офицеру:
- Я обещал довезти унтер-офицера Поддубного до его дома. Дайте ему лошадь в его собственность и напишите губернатору Псковской губернии, чтобы дал ему корову и починил избу, если надо. Не забудьте же самое главное, что я вам поручил: срочно потребовать от Комитета по улучшению быта крестьян законченный текст манифеста об освобождении крепостных. Это всё. Спокойной ночи!
Из-за больной ноги Ивану дали не верховую лошадь, а купили упряжную и бричку у купца в этом же городе. Напутственное слово сказал адъютант Вербов:
- Государь благодарит тебя за службу и приказал восстановить твое хозяйство, если оно этого требует. Я вспомнил тебя теперь: ты служил в одном полку, и даже в одной роте со своим родным братом. Я помню, как вы забавляли весь полк песнями и плясками в походе. Я доложил об этом государю. Кстати, старайся никогда не говорить о своей жизни во Франции: там очень много того, что вредит России. Ведь ты сам говоришь, что у них не свобода, а произвол. Так ведь?
- Так точно, ваше высокоблагородие. Живут там без ума, не понимают, что настоящая жизнь не то.
- Что значит: «не то»? не понял подполковник.
- Не то, что есть только у них, и не знают они, зачем на свет родились, зачем делают то, что никому не нужно... Вот, хотя бы эта война: кто выиграл рай на земле? Никто. Жили плохо, а теперь еще хуже: сироты, погорельцы, калеки. Там у них всё крутит новая книга... Как его? .. Сан-Семёна, |
|